ИРИНА СНЕГОВА    официальный сайт

ОСОБАЯ СИЛА

(О поэзии Вероники Тушновой)

 

«Это, знаете ли, вот когда оно в руке трепещет, — это я ни с чем в жизни не могу сравнить». Обнаженное сердце всякий раз волновало знаменитого хирурга Гре­кова. И слова его, давно читанные и давно забытые, са­ми собой явились откуда-то, когда открыла я книги Ве­роники Тушновой, вышедшие недавно.

 

Наверное, это так и есть, что человек живет для како­го-то главного своего дела. Писатель, сколько бы книг писать ему ни суждено,— для главной своей книги. Чем далее перелистываешь «Лирику», где собраны стихи раз­ных лет, тем явственней как бы неизбежность последних, самых сильных стихов, созданных в крайнем страдании и острейшем счастье. От года к году, от стихотворения к другому, видишь, как идет жизнь. С взлётами, с нашими, такими знакомыми, буднями, метаньями, с праздниками. Как от удачи к удаче крепчает слово. Вот строка еще легка и часто случайна, не чужда кокетливости. Вот еще «и милой резвости полно» и «Ты знаешь, я, наверное, люблю тебя, Литва».

 

Еще избыток жизни, но беспомощность в ней: «Мне счастье бьет в лицо, сверкая, а я напиться не могу». Еще придумки: «Я тогда придумала, что цветы — это стихи земли». Пока и природа лишена значительности: «Всем  враз назначила свиданье непостоянная весна», и вопро­сы, не ждущие ответа: «Кто сказал, что легко любить?..»

 

Но — еще легко. Даже и война, и горькие дни, и не­хватки, пульс, если частит,— больше от радости. Глав­ное— впереди. И чем дальше, тем ощутимее. Главное будет, когда всего останется в обрез — и жизни и радо­сти. Будут перебои, задыханья. Будут прекрасные стихи последних лет...

 

Платон полагал, кажется, что любовь одна из трех главных напастей, посылаемых смертным. Очень может быть. Но, когда напасть эта выбирает одаренных, проис­ходит ослепительная вспышка. Талант любить, помно­женный на талант творить,— создает удивительное.

 

В 60-х годах к Веронике Тушновой пришла, на мой взгляд, ее главная сила. Не простое накопление мастер­ства. Особенное горение. Емкость, незаменимость, един­ственность стиха. Та пронзительность, без которой лири­ка ничего не стоит. То свободное владение формой, когда нет нужды ее демонстрировать. Речь близится к народ­ной. И говор, и причет, и заклятье, и песня. Ничего от нарочитости сочинительства, все от невозможности не высказать. «Болящий дух врачует песнопенье».

 

Русская лирика XX века явила любовные стихи чрез­вычайного напряжения. Не размышления по поводу, не тихие элегии. Строки, которые «с кровью убивают, на­хлынут горлом и убьют». И, казалось бы, что еще можно после «Версты улиц взмахами шагов мну, куда я денусь, этот ад тая?». После: «Мело, мело по всей земле, во все пределы...» Или: «Как будто бы железом, обмокнутым в сурьму, тебя вели нарезом по сердцу моему...»

 

После:

 

«— Завтра с западу встанет солнце.

С Иеговой порвет Давид!

Что мы делаем? Расстаемся...»

 

Никого никому не уподобляя, позволю себе сказать, «что Тушнова написала о любви по-своему, нашла и сре­ди, казалось, исчерпанных новую, особую интонацию. Это неровное дыхание — ее. Ее кровная боль. Та самая, не оставляющая спокойным, обнаженность сердца. И любовь эта, трудная, поздняя, — тоже ее. Она только подтверждает особенность нашей поэзии середины века: любовная лирика вовсе не привилегия юности. Многие недавно жившие большие мастера к концу жизни писали о любви свежей и совершенней, чем в начале...

 

Кто-то сказал, что, когда мы любим человека, мы видим его таким, каким его задумал бог. Но и внешний замысел не совпадает с воплощением, и обстоятельства неподатливы, часто — злы.

 

— Вы рискуете жизнью! Не рискуйте жизнью!

 

Мы живем среди напоминаний об этой, крайней, сте­пени риска. Вплоть — до!.. Как неожиданно и благород­но звучат строки Тушновой:

 

Час прощанья рисую,

Гладкий след от саней...

Я ничем не рискую,

Кроме жизни своей.

 

Всего лишь! И тут же:

 

А гуси летят в темноте ледяной,

Тревожно и хрипло трубя...

Какое несчастье

Случилось со мной —

Я жизнь прожила без тебя.

 

Неистовость чувства делает его больше бедствием, чем праздником:

 

Как много раз ты от меня бежал,

Как много раз я от тебя бежала.

Мы жгли костер... Гудит лесной пожар...

Не поздно ли спасаться от пожара?

 

«Поздно! Поздно!» — часто слышится у Тушновой. И оттого горьки великолепные эти строки:

 

Не добычею, Не наградою —

Была находкой простою,

Оттого, наверно, не радую,

Потому ничего не стою.

Только жизнь у меня короткая,

Только твердо и горько верю:

Не любил ты свою находку,

Полюбишь потерю.

 

Потому столько печали, кротости, открытости:

 

Когда ты на пламечко дунул,

Весь мир сгоряча прокляня,

Наверное, ты не подумал,

Как будет темно без меня.

 

И. Сельвинский любил говорить, что талантливый поэт искренен, большой — откровенен. Откровенность Тушновой сродни большой поэзии. В сильнейших «100 ча­сах счастья» и вообще в стихах последних лет она уди­вительна и беспощадна:

 

Может быть, это стыдно —

Так безнадежно ждать?

Я не могу отлучиться

Ни на единый час,

Вдруг что-нибудь случится

С тобой...

А огонь погас!

 

Но тут же:

 

Не слушай, что я говорю,

Ревнуя, мучаясь, горюя,—

Благодарю! Благодарю!

Вовек

Не отблагодарю я.

 

И — завидуйте, все любящие, мне!.. Боль истинна и велика. А интонация естественна, даже обыденна: «Что- то мне недужится, что-то трудно дышится». Обыденна и исполненная серьезности природа: «Но минута-две — и устоится взбаламученная тишина».

 

Сострадающая природа. Как полна сочувствия к жи­вому и незащищенному Тушнова! К замерзающей чере­мухе, котенку, изрезанной березе. «Я чувствовала вместе с ней мертвящий холод стали». Наша все понимающая природа. И наша сегодняшняя, все знающая почем лихо, муза. Которая

 

Дружелюбной рукою

сует мне тайком

в сумку новое стихотворенье.

 

В сумку, где «картошка, грузди, мед...». Все точнее попадание строки, и, как в стихотворении о вальдшнепе («Какая радость им владела, как жизнь была ему легка, и как бы я его жалела, когда б не гордость за стрелка!»), все больше испытываешь гордость за поэта. Именно гор­дость. А от стихов — радость. Известный парадокс искус­ства: неодаренная бодрость неизменно повергает в безнадежное уныние и, напротив, горчайшая печаль на­долго оставляет ощущение счастья, если она прекрасна!..

 

Может, на день,

Может, на год целый

Эта боль мне жизнь укоротит.

Если б знал ты подлинную цену

Всех твоих молчаний и обид!

Ты бы позабыл про все другое,

Ты схватил бы на руки меня,

Поднял бы

И вынес бы из горя,

Как людей выносят из огня.

 

Думаю, стихи о любви, пусть самые трагические, ис­полненные подлинности и силы,— свидетельство нравст­венного здоровья литературы. И высокая русская лирика противостоит назойливым крикам о том, что техническо­му веку достаточно эротики, а жизнь все равно — только круговорот азота. Стихи В. Тушновой утверждают силу чувства и взывают о бережении его.

 

Не все поздние стихи Тушновой вровень «100 часам счастья», но все — им родня.

 

И «Лирика» прослеживает весь этот путь к главной вершине. В сборнике «Стихи», где есть блестящие вещи, написанные уже как бы у последней черты, есть и вари­анты, часто рабочие варианты, запавших уже в память строф. Может быть, они и не очень нужны...

 

Но очень нужны эти книги. И читаешь их с благодар­ностью к тем, кто познакомил нас с ними: читаешь, ра­дуясь особой жизненной силе, живущей в поэтической строке, делающей стихи выносливей и долговечней их авторов:

 

Светало небо, голубело,

Дышало, на землю сойдя.

А сердце плакало и пело...

И пело...

Бог ему судья!

 

 

Спасибо за то, что пело.