Простор целебен

ПРОСТОР ЦЕЛЕБЕН

* * *

Там, где глотая разреженный воздух,

Стоят деревья в неудобных позах,

Напрягши корни, чтобы не упасть

С обрыва вниз,

как поняла я власть

Над нами всеми – деревом, и мною,

И самой тонкой травочкой земною,

Не просто власть – могущество земли.

Вот так мы все: вцепились, как смогли,

В нее.

И к свету тянемся, и жаждем

Подольше продержаться, и отважно

Еще мечтаем вечность прихватить,

И рвемся к ней:

свершить, достичь, открыть…

Шлем ветви вверх, корней ослабив бденье,

И – будь он проклят, черный свист

паденья!

1962

СОНЕТ

Я еду не к тебе. Так много время смыло!

Я еду не к тебе. Ты мной в расчет не взят.

Я еду в тишину. Протяжно и уныло

Стучат колеса, двигаясь назад.

Я еду во вчера. Обратно. Наугад.

Туда, где ничего ничто не изменило,

Где мы уже не властны все подряд

Ломать своей сегодняшнею силой.

Я еду не к тебе. Когда все это было?..

Ты можешь тихо спать, как праведники спят.

Я еду в осень. В ту, что окропила

Меня огнями с головы до пят.

Я еду к той земле, что так меня томила,

Где все, кроме тебя, из-за тебя мне мило.

1962

* * *

Одним, как в клетке, тесно рядом,

Мы – ни за что на бога ропщем,

А тем, двоим, всего и надо,

Что уголок подушки общей,

Несбыточный квадрат подушки,

Запретной белизной слепящий…

А эту сто бессониц душит,

Пока вздыхает город спящий.

У всех не то. Неразбериха.

Сто неурядиц на сто метров.

А мальчик спит легко и тихо –

В полете, в сказке, в звездных ветрах.

1962

* * *

О, как меня мальчишки в детстве били!

Сперва они дрались между собой,

Крехтя, сопя, до синяков и ссадин

Друг друга колотили. Или строго

По правилам классической дуэли,

Считая шаг, дрались. Из-за меня.

Успех! Но как он был своеобразен,

Когда, взаимно ненависть смирив,

Мальчишки всю оставшуюся ярость

Обрушивали дружно на меня.

Все, как один. И даже секунданты…

Смятенность младших классов! Бес любви!

Преследующий взгляд, косноязычье

И тайное желание ударить!..

Как часто замечала я его

В дрожании мужских тяжелых пальцев.

1962

* * *

Что делалось с водой! Она гуляла!

С утра пустились волны в чехарду,

Вода смывала пляжи и причалы

И прочь гнала курортников орду.

Гремела галькой, вышибала сваи,

Швыряла клочья пены, как тряпье…

Но дурь прошла. И сходит тишь морская

Похмельным покаяньем на нее.

И маленьким купальщицам в угоду

Она прильнула к берегу, лучась.

Погладь ее, ручную эту воду,

Ударь ее. Она – как я сейчас.

1962

* * *

Я смотрю, как быстро и искусно

Рубят в поле женщины капусту.

В этих грядках, сизых и лохматых,

Говорят, и нас нашли когда-то…

Я лежала на листе капустном,

Хрусткий холод чувствуя спиною,

Медленно, торжественно и пусто

Небо проплывало надо мною.

И тогда она ко мне склонилась,

Мать моя, от ветра заслонила, –

Самую свою большую милость

В этот миг мне жизнь моя явила.

Убирают женщины капусту,

Ветер сыплет пылью ледяною…

Медленно, торжественно и пусто

Небо проплывает надо мною.

1962

СОТВОРЕНИЕ МИРА

Не спите поздно. Поднимайтесь сразу.

С трамваем первым. С первой птичьей фразой.

Вставайте раньше. Пейте кофе крепкий.

Займитесь вместе с солнцем кладкой, лепкой,

Формовкой, краской – сотвореньем мира.

Вставайте раньше. Душно или сыро,

Мороз или жар – вставайте. Дела много!

Работайте. Восторженно и строго.

День напролет. Весь день. Он так не вечен…

Работайте. Друзьям оставьте вечер.

Оставьте вечер звездный и метельный

Чему хотите – скуке иль веселью…

Но если день был трудным, и сомненья

Швыряли вас, как мячик по арене,

И неудачи сыпались злорадно,

Мелькая, точно в киноленте кадры,

И вечер не приносит перемены, –

Ложитесь спать. Пораньше непременно.

Ложитесь спать. Хотите книгу? Ладно.

Чужая жизнь? Ведь вот и в ней – нескладно.

Ложитесь. Обойдется. В самом деле.

Я попрошу, чтоб рядом не шумели.

У двери постою. Вот здесь. За нею.

Ш-ш! Полно. Спите. Утро мудренее.

Вставайте раньше. Сразу подымайтесь.

За сотворенье мира принимайтесь!

1962

РЕХАН

(Из второй армянской тетради)

1962-1966 гг.

ВОСТОК

Он казался далеким туманным преданьем,

Песней, долгой, как путь сквозь пустые пески,

Он, как точная пуля, прямым попаданьем

Поражал острием своей древней тоски.

И люди шли испить его печали

К истоку дня, к ветхозаветным снам.

Восток! Он был за солнцем, там, вначале,

Где запах первых кущ вдыхал Адам.

Отведавший хоть раз такой отравы

Уже никак забыть его не мог,

В снегах Сибири, в мексиканских травах

Горючий жар ему подошвы жег.

И он не звал ни серых, ни зеленых,

Ни синих глаз. Повсюду с этих пор

Преследовал его неутоленный

Иссиня-черный, непроглядный взор.

………………………………………….

Небо медленно меркнет у нас за плечами.

Лишь Масис, как светящийся купол,

встает.

Ты смеешься, мой милый, а взгляд твой печален.

И покоя мне эта печаль не дает.

1962

РЕХАН

Камень рыж и обветрен,

Обветрен и рыж,

Солнце трепетным светом

Касается крыш,

Этих плоских и древних,

Где сушат рехан.

Над армянской деревней

Редеет туман…

От Москвы вдалеке

Пью я этот рассвет,

Вдалеке – налегке,

С малой тяжестью лет.

Свет, вполнеба горя,

Мне кричит: выходи!

Это только заря,

День еще впереди!

Целый день без конца –

Путь, зовущий гонца.

Сколько в нем обещаний

И сколько дорог…

…Солнце тихо лучами

Легло на порог,

Солнце медленным светом

Спускается с крыш,

Камень рыж и обветрен,

Обветрен и рыж.

Ближе к дому деревья,

Тондиры дымят…

Над армянской деревней

До света – закат.

Пахнет травами стол,

Греет хмелем ленца.

Как он быстро прошел,

Этот день без конца!..

… Я сегодня сушеный

Рехан достаю,

Вспоминаю короткую

Юность свою.

Целый день без конца,

Как он быстро прошел!..

Тьма стоит у крыльца,

Пахнет травами стол.

1960

ЕРЕВАНСКОЕ УТРО

Мне не спалось упорно. За окошком

Зурна звенела горестно и зябко,

Выплакивая старых слез запас.

Мне не спалось. Меня печаль томила –

Тоска зурны, безмерность ночи южной,

Какая-то щемящая обида.

И я решила: завтра же уеду,

С утра отправлюсь в городскую кассу.

И – никогда…Я шла по Еревану.

Фонтаны били. Розовел Масис.

В садах и скверах осень полыхала.

Я вышла слишком рано. Тишина

Еще дремала на пустых проспектах,

Высокогорность свежестью студила,

И под гору легко шагалось мне.

Одним-одной. Лишь кое-где, зевая,

Показывались дворники в воротах,

И зачастили, зашуршали метлы,

Прилежно выметая тишину.

Потом, тревожа дробным шагом площадь,

Прошла к заводу утренняя смена,

И растеклась по улицам ночная.

Вот где-то горны протрубили зорю,

И солнце стало вверх ползти, как флаг,

Торжественно и тихо. Проявлялись

Оттенки туфа – розоватый, желтый,

И город засветился изнутри.

Повысыпали школьники. Сначала

Старательные двигались солидно,

Потом заторопились лежебоки,

И, всех сшибая, побежали сони…

Я шла по Еревану. Замелькало,

Задвигалось все сразу, загалдело.

Слепило солнце, небо, листья, взгляды.

И, чем я ближе к цели подходила,

Тем почему-то медленнее шла.

Кассирша мне сказала: «Нет билетов».

И вдруг сверкнула черным, влажным взором:

«Э, джаник, а куда вам торопиться?

К своим дождям?…Смотри, какое утро!

Мы так легко гостей не отпускаем…»

Я шла по Еревану. Мне казалось,

Что ласковей земли на свете нет.

1961

СТАРЫЙ БАЗАР

1. СТАРИК

Гортанным криком надрывая глотки,

Живет базар привычной жизнью старой,

И, как всегда, перебирает четки

Слепой старик на краешке базара.

А полдень пахнет чесноком и мятой,

Пьянит маджаром, жжет, как перец горький,

Течет, как персик, каблуком примятый,

И холодит ледком арбузной корки,

Гудит, жужжит, как мухи над изюмом,

Сжимает горло песнями скитальцев,

Хрустит редиской под здоровым зубом,

Шуршит шершавой кожей старых пальцев,

Что косточки отсчитывают четко,

Как времени короткие удары…

Сидит старик, перебирая четки,

Слепой старик на краешке базара.

2.ПЕСНЯ

Идти не в силах, будто в землю врос,

Стою на берегу.

Я полон слез, я полон жгучих слез,

А плакать не могу.

За годом год роняет лист лоза,

Шесть лет я жду, любя,

Я умереть готов за те глаза,

Что видели тебя.

Я эту песню для тебя пою –

Без песни как мне жить?..

Пусть тот ослепнет, кто любовь свою

Осмелится забыть…

3.РАННЕЕ

Раннее, рьяное,

Красно-зеленое,

Сладкое, пряное.

Горько-соленое,

Желтое, жгучее,

Солнцем умытое,

Синью летучею

Густо накрытое…

Щедрость несметная,

Скаредность злобная,

Песня бессмертная,

Ругань утробная,

Боль незажившая,

Радость угарная –

Век свой изжившее

Царство базарное!

4.ПЕСНЯ

Пламя бед

Спалило силы,

Горек стал мой хлеб.

Белый свет

Ты превратила

В черный склеп.

Ты обет

Любви забыла –

Я от слез ослеп…

1960

САРЬЯН

Разбушевались краски,

Просто с ума сошли.

Тянет жаром от красной,

Точно уголь, земли.

Синь, густая и маркая,

Каплет меж рыжих скал,

Желтая тропка, жаркая –

Ослик устал и стал...

Помидоры и персики,

Перцев огненные крючки –

Краски смеются дерзкие:

«Протрите, кричат, очки!»

Краски бунтуют: «Зрячие

Радостью жить должны!»

Краски текут горячие

На стену со стены.

Отягощают, как счастье,

И выпрямляют, как гимн…

В сером халате мастер

Входит к холстам своим.

Со стен к нему тянутся листья,

Рвутся из рам ручьи.

Он держит в руках не кисти,

А солнечные лучи.

1960

* * *

Я люблю художников Армении

Праздничные жаркие полотна –

Красный камень, желтокожий персик

И Севан, как подожженный спирт.

Я люблю их. И, уйдя, я долго

Все еще несу в себе, как в чаше,

Яркость их. И радуюсь ей долго.

Но потом, в Москве, припоминая

Тишину долины Араратской,

Я, сама не знаю отчего,

Вижу не боренье властных красок,

Не тщеславный званый стол природы,

Собранный, чтоб поразить гостей.

Вижу я дорогу к Аштараку,

Рябь серо-коричневого камня,

Древнего, горючего, скупого,

Землю, что растрескалась, как губы,

Жаждущие малого глотка.

И от этой блеклости пустынной

Или по какой другой причине

Мне, рожденной меж осин и сосен,

Душно перехватывает горло.

1962

ПРАЗДНИК

Все встрепенулось, все пришло в движенье,

Загоготал очнувшийся базар

И праздников ноябрьских приближенье

За целую неделю предсказал.

И хрястнули, крехтя, бараньи туши,

Метнулась снеди пестрая душа,

И повлекли по улицам индюшек

Вниз головами – за ноги держа.

И в сетках закачалась кинза,

Редиска вздыбила хвосты,

Куда ни сунься и ни кинься,

О перец обожжешься ты.

Но вот долма влезает в шкуру,

И виноград свисает с ваз,

И баклажан ползет к шампуру,

И дыма жаждет хоровац.

Уже бутылки взвили шеи в звездах

Уже графины поперек распухли,

Уже мужчин переполняют тосты,

А женщин мучат узкой модой туфли,

Уже готовы запахи рвануться,

Уже готовы рюмки ртов коснуться,

Уже один последний миг остался,

И все начнется – брызжа и звеня:

Скорее бы, скорей бы догадался

Хоть кто-нибудь к себе позвать меня!

1962

ДЕНЬ ОТЧАЛИЛ ...

И взлетели хребты, от подножья

Отошли в просветленность пространства.

Все теряет свой вес и не может

Устоять перед искусом странствий.

Все плывет. Вот и сучья, как снасти…

Осень волнами рушится с веток,

И дарует иллюзию счастья

Изобилие желтого цвета.

День отчалил. Он издали машет.

Он младенчески тих и безгрешен.

И вздыхают под тяжестью нашей

Благородные листья черешен.

Ночь нисходит, ступая негулко,

Наклоняется, купол объемлет, –

И долину качает, как люльку,

Где и овцы и пастыри дремлют.

1962

* * *

Не раз менялось все с тех пор,

Как мы, Армения, расстались –

Другие цепи дымных гор

Передо мною расступались,

Иная красила заря

Туманные пути земные,

И, ближним заревом горя,

Светили мне глаза иные.

Но ржавый блеск внезапных скал,

Рывок дороги под мотором

Незванно мне напоминал

Тебя в тот год, меня в ту пору.

И голова кружилась вдруг

На самом безопасном месте,

И в горле бился сердца стук,

Как будто мы не врозь, а вместе.

1961

* * *

Что за зима?

Голые крыши

В комнатах тьма,

горбятся лыжи.

Что за зима?

Пылью насыщена,

Точно сума

старого нищего.

Улицы месят

черное месиво.

Небу невесело,

сердцу невесело.

Окна больниц

светом белесым

Тянутся вниз,

в вечную осень.

Глухо молчу

сутками целыми.

Снега хочу

белого-белого.

1962

* * *

Не скрывая наслажденья,

Дождь сечет деревьям лица.

«Берегите насажденья» –

Мокнет желтая таблица.

Вы не смейтесь,

Вы прочтите,

Вы растений

Не топчите.

Ветер мелкий и гриппозный,

Лист дрожит и стебель стынет…

Путь раздрызганный и поздний

По-кладбищенски пустынен.

Ветер всхлипнул в тонких вишнях

Ветер скрипнул на раките…

«Берегите ваших ближних,

Ваших милых берегите!…»

Вы постойте.

Не бегите.

Вы их вправду

Берегите.

1962

* * *

Совсем мне не сестра и не союзница

Моя душа. Она живет во мне,

Как в одиночке маленькая узница,

Следящая за облаком в окне.

Доказано: главенствует материя.

Все в нас – она. И все-таки на дне

Выстукивает тщетно и потерянно

Ответа кто-то, запертый во мне.

Мой каждый день – привязанностей тяжесть,

Обязанности – бьет ее втройне,

А главное, а вольное ей кажется

Несбыточным, как облако в окне.

1963

ЭЛЕГИЯ

Соскучившись по небу и воде,

Вдоль набережных я пошла.

Висели

Большие облака, и кое-где

Меж них большие просини пустели.

Вовсю тянуло холодом с реки,

Вились в Нескучном рыжие клоки,

И отставных речных трамваев краска

Белела неприкаянно и праздно.

Я шла и удивлялась:

как бесследно

В нас прошлое – ни дыма, ни огня…

Как здесь когда-то плакала я!

Бедной,

Казалось мне, что нет бедней меня,

Что клином свет, что рухнул свод, что в воду…

Уходит боль. Ни дыма, ни огня.

И если жаль чего – теперь, к исходу, –

Той, маленькой, что плакала.

Меня.

1963

* * *

Но власть – она таинственно, однако,

И есть иная, высшая ступень.

Есть власть над словом и над нотным знаком,

Над воздухом, творящим светотень,

Над камнем, обретающим значенье,

Над ходом внутриатомных смещений…

И эта власть – над временем. Она

Вне узурпаций: чересчур трудна.

1963

* * *

Серые, в подпалинах, вразвалку

Движутся стадами облака,

Обвисают тучные бока.

Тянутся… На бойню или свалку?

Топчутся, толкаются, бредут

В тот закут, где все они взревут

И забьются под сверканьем лезвий

Дробью обезумевших копыт,

Чтоб внизу проснулся тот, кто спит,

И не спал и долго ждал последствий...

Или в чьей-то пасмурной глуши

Все впритык собьются, словно овцы,

И замрут. И душно в их тиши

Человеку без звезды и солнца.

1963

* * *

Странной логикой мир наделен:

Подтверждаются – худшие предположенья.

Уменьшаются боги – при их приближенье.

Странной логикой мир наделен.

Злыдень крепок в кости. И тупица.

А талант – неживучая птица.

Странной логикой мир наделен.

В нем трудна правота. В нем слоновая кожа

На бессердье. В нем страсть с сумасшествием схожа.

Странной логикой мир наделен.

Этой логике цепкой и лживой

Бой объявлен! Покуда мы живы?

Странной логикой мир наделен.

Вон над всей этой странностью странной

Лист последний, промокший, багряный

Закружил… Краше первого он!

Странной логикой мир наделен.

1963

* * *

О белый свет!

Мой целый белый свет!

Зеленый, рыжий, вещный и условный...

Я – часть твоя. Твой отзвук. Твой предмет.

Твой пятипалый малый лист кленовый.

Штрих формулы.

Фабричная труба –

Стою, дымя в приспущенное небо...

Я – голый нерв. И в толще трав тропа.

И водорослями обросший невод.

Секундомер и утлый грузовик –

Гремлю, разбита непосильной кладью...

Я крик утиный. Паутинный блик,

Летящий сквозь пустое лето бабье.

И чей-то плач, и чей-то смех.

Завет,

Глядящий из веков нежившим в очи...

О белый свет,

нагроможденье бед,

Скопленье солнц,

Как наш союз непрочен!

1963

* * *

Смотри, какие крупные капустницы –

То взмоют к соснам, то в траву опустятся,

Преследуемы рьяно садоводами,

Они кружат садами-огородами.

Капустницы, – а может быть, лимонницы? –

Летучими цветами в окна ломятся,

Опасные для всякого растения,

Прекрасные, как чудное мгновение.

Лимонницы? А может быть, капустницы?

Нет, все-таки скорей всего лимонницы…

Пускай зимой, когда метель припустится,

Тебе их крылья круглые припомнятся.

1963

* * *

Бог не послал мне легкости.

Ни в чем.

Ни в рифме,

ни в терпенье,

ни в привычке.

И все – как будто камень за плечом,

А не крыло…

О, есть живут по-птичьи,

Живут – парят,

кружат поверх голов,

Земли едва и нехотя касаясь,

С них желтых узких глаз не сводит зависть,

Их не ломают бедность и любовь.

Весь век играть удачей,

как мячом,

Легко уйти...

Пусть легкий след – непрочен...

Бог не послал мне легкости ни в чем.

Пожадничал...

Иль верил ей не очень?

1963

* * *

Собака лает рядом, за забором,

Ее, должно быть, на цепь посадили.

Тяжелым басом лает, назло ворам,

Угрюмая в своей собачьей силе.

Собака лает рядом, за забором,

И, просыпаясь от собачьей спячки,

То здесь, то там, то невпопад, то хором

Ей вторят псы, собаки и собачки.

Собака лает рядом. И повсюду

Собаки воют. И над поздним мраком

Стоит их вопль собачий. Будто худо

Бывает только им одним. Собакам.

1963

* * *

Но день есть день –

нет четности в любви!

Вот хоть поэты –

как подчас пытались

Припомнить утром ту, с кем спать легли...

А женщины до гроба похвалялись

Их страстью.

Но лишь те сквозь звездный чад

Шли с Беатриче по веков ступеням,

Кто обрекал поэтов по ночам

От горя плакать.

Не от наслажденья.

1963

КУКЛЕ МОЕЙ ДОЧКИ

Глаза, глядящие округло, –

Ну, как ты поживаешь, кукла?

Когда тебе живется плохо,

То – плохо все.

Плоха эпоха.

Собрать бы вас в музейном зале,

Увечных кукол, из развалин,

От бомб оглохших под щебенкой,

И куклу-беженку... Видали? –

Печальное дитя ребенка...

И тех (не куклы, а улики!)

Во рвах расстрелянные лики...

Сыскать бы всех.

Найти б (ведь были!)

Приютских, след сиротской доли

(Их дети сосланных хранили

Последней памятью о доме)...

Собрать бы всех в музейном зале,

Не на парад – науки ради, –

Чтоб взрослые, как дети, знали:

Век виден в пуговичном взгляде,

Что пялится на нас округло...

Ну, как тебе живется,

кукла?

1963

ШЕЛ ПАРОХОД

Памяти Анатолия Ивановича

Снегова, моего отца

Не разбираясь вовсе

в происхожденье мира,

Я полагаю – верно,

что жизнь началась в воде.

Рожденные возле моря,

я вижу, всю жизнь тоскуют

Не о песке и солнце, –

о горькой капле морской.

В снах их покоят штили,

кружат водоворты,

Их вместе с последним вздохом

уносит морской поток,

И даже те, что в безводье выросли,

вспоминают

Тающие овраги,

стянутый ряской пруд.

Армяне поют о птице,

летящей к воде Аракса,

Грузины громко клянутся

Арагвою и детьми...

Сколько себя я помню,

столько я помню Волгу,

Резкий басок буксира,

медленные плоты.

Каждое лето, помню,

возил нас отец на Волгу,

В царство шатких причалов

и окающей родни.

По берегам горели

дальние колокольни,

И над водой носился

их онемевший звон...

И перед самой смертью,

худой до невероятья,

Съедаемый злой чахоткой,

отец повторял с тоской:

«На Волгу бы, эх, на Волгу,

в последний бы раз на Волгу...»

И мы поехали, помню

от Рыбинска до Перми.

На палубе бился ветер.

И кашлял отец надрывно.

Казалось, подхватит ветер

его, как иссохший лист...

На палубе бился ветер,

и мать на отце плотнее

Запахивала одежду,

стягивала кашне ...

Медленно шел, с одышкой, –

кажется, «Вера Фигнер»,

А может, «Вера Засулич» –

старенький пароход,

Лопасти мерно били,

чайки визжали близко,

И отражалась Волга

в светлых глазах отца.

И на меня глядело,

все, что его растило,

Все, что его будило

затемно – солнца ждать,

В горле застряло комом

и обожгло дыханье,

И на погоны деда

кинуло в бой, погнав

В гущу фронтов гражданских.

И повенчало целью

С храброй и некрещеной,

той, в кого взглядом я.

Шел пароход по Волге.

Будто последним рейсом.

Шел, как к зиме уходят

все корабли в затон.

Все, что отца мотало,

все, что его сгубило

Там, вдалеке от Волги,

с нами по Волге шло...

Чистки,

анкеты,

сверки,

гибель друзей – по тюрьмам,

Гневная,

молодая,

бьющая горлом кровь ...

Шел пароход...

И верно, кровь не вода.

С годами

Тянет меня все чаще

к Волге, не в дальний свет

На пароход. Знакомый.

Может быть, «Веру Фигнер»,

А может, «Веру Засулич» –

старенький пароход.

Встать на носу в молчанье.

Смотреть, как струя сечется.

И потихоньку вспомнить,

взвесить, обдумать все.

Очень нужно припомнить.

Очень нужно обдумать.

Очень нужно в молчанье

чуточку постоять.

Только по новой Волге,

верно, они не ходят

Старые пароходы,

те, что ушли в затон.

1963

* * *

Уж так сложилось. С детства был мне ближе

Мальчиший ум и спор и интерес,

И до сих пор мужской беседы прелесть

Я с женским разговором не сравню.

А если почему-то получалось,

Что женщины в беде меня спасали,

Жалели и выхаживали в боли, –

Спасибо им! – ведь жертвенно и кровно

Мужчины дружат только на войне –

На острие – у смерти на виду.

1963

ПОЭТАМ-СВЕРСТНИКАМ

Нам говорят: в вас мало дерзости,

Нет хватки, чтоб не в бровь, а в глаз,

И с трудной посторонней трезвостью

О нас я думаю сейчас.

Да, мы взрослели очень медленно,

Нам даже опыт шел не впрок, –

Мы знали: кто-то злой и въедливый

В любой момент нас высечь мог.

Мы были тихими до святости

Детьми. Отважными детьми.

Мы век судили без предвзятости.

Судили? Мы?

Легли костьми

За все, что славили без устали.

Но мертвым – рай. Затих набат…

Мы до сих пор спиною чувствуем

Тех смолкших лет совиный взгляд.

И если прибранное нищенство,

Неброскость мыслей, робость фраз,

Как затяжное ученичество,

Еще порой треножат нас, –

Оттуда все.

И нету лихости

Судьбу за глотку взять рывком…

Но холод мертвенной безликости

В нас душ не вытравил.

Ни в ком!

Умение родиться вовремя –

Талант, какому равных нет,

Прийти, чтоб люди были добрыми,

Чтоб жаждали: «Приди, поэт!»

Но высшим жребием отмечена

Судьба пришедших в год лихой,

Чтоб разделить с тобой, отечество,

Слезу, строку и смертный бой.

1963

* * *

Воздвигнут памятники нам

Не за талант и прилежанье.

Не из почтенья к именам,

Не в долг и не во избежанье…

Нам будут памятники ставить

За то, что здесь и так мы жили

И, ухитряясь землю славить,

Рук на себя не наложили.

1964

* * *

О, проклятое миром одиночество,

Безвыходная мера наказанья, –

Пустыня, исторгавшая пророчества,

Приют, где зреют вечные писанья,

Та пустота, где глохнет слабый мозг,

И слышит гений голос трав и звезд.

1964

* * *

И воздух легче горного. И сбоку

Откуда-то сквозь листья свет. И тишь

Горит зеленым. Навсегда, без срока...

И нету лет. Есть лето. Ты летишь.

И крикнула бы я, когда б над нами

Не вовсе пуст был праздный небосклон:

– Такими днями, о, такими днями

За наши слезы здесь нам платит он!

1964

* * *

Мечемся, спорим, клянем неудачи,

Неба не видим, не знаем, что есть

Гаичка, пеночка, огненный ткачик –

Мелкая птаха, смешливая смесь.

Не замечаем, что нерасторжимость

В братстве земном, где нам жить довелось:

Ходит на цыпочках умная живность –

Еж и косуля, тушканчик и лось.

Эх, может, было б все легче и чище

Верь мы, что, выпучив бусинки глаз,

Колюшка, ряпушка, тюлька и пикша,

Рты разевая, дивятся на нас!

1964

* * *

Чай люблю, чтоб у рта кипел,

Воду, чтоб зубы от стужи ныли,

Небо люблю – не прогал, пробел,

Небо не загнанное, не в мыле...

Небо люблю, чтоб текла, текла

Воля над головой...

Нелепо:

Чай – не горяч, а вода – тепла,

И, как воды, не хватает неба!

1964

* * *

Благодарите бога за талант,

Судьбу, когда горшки об вас не бьет,

А что не так (ну где ж он, склад да лад!),

Великодушно им не ставьте в счет...

Сто раз спасибо, день, за резкий свет

И, небо, за безмерность, жизнь, за миг!..

А если что не так, чего и нет, –

То, может, зло таится в нас самих?

1964

* * *

Чем долее на свете я живу,

Тем более по дереву тоскую.

И каждую погибшую листву

Я провожаю, словно жизнь людскую.

Металлом сжат, бетоном удушен,

Наш век оглох от рева. Ввысь нацелен,

Смещения галактик ловит он,

А шелеста и шороха не ценит.

Не слышит, как стекает на траву

Лист, желтый след по синему рисуя…

Чем долее на свете я живу,

Тем более по дереву тоскую.

По дереву. По круто в высоту

Закинутым в переплетенье сучьям,

По всхлипнувшему позднему листу,

Сверкнувшему во мгле звездой падучей.

1964

В МИНУТУ ДУШЕВНОЙ НЕВЗГОДЫ...

Как лица идущих суровы,

Как выступы неба нависли...

Скажите мне доброе слово, –

Внушите веселые мысли.

Скажите мне доброе слово,

Случайное «Здравствуйте» – что ли...

Вот вы – не похожи на злого,

А как нечувствительны к боли

Чужой!

Вдруг слабеют основы

Внутри... Ну куда ж вы спешите?..

Скажите мне доброе слово...

Скажите мне слово...

Скажите.

1964

* * *

Чем меньше женщину мы любим...

А. Пушкин

Опровергаю. Любим за любовь.

В ней пагуба. В любви. А не в притворстве.

Любовь идет к любви. На трубный зов.

Любовь разит любовь. В единоборстве.

А равнодушье – что игра его! –

Для девочек опасно, не для женщин...

Сквозь бедность равнодушья твоего

Косит любовь зрачком своим зловещим.

1964

* * *

Пусть исключенье – к черту правила!

Не все же в мире мерить ГОСТом

Я по тебе поминки справила,

А ты опять встаешь с погоста!

Откуда вдруг, какими правдами?

Дорога делает восьмерки?

Что правила – возьмем да справим мы

День воскресения из мертвых!

1964

* * *

Сколько всего, что нам нужно

И менее нужно,

Нас облепляет, одолевает, бьет!

Перебираем, моем,

Храним и сушим

И незаметно сбавляем ход.

Честь необросшим?

Нет, я понимаю, – скверно

Жить неприкрытому:

Дует со всех боков...

Это ведь юность легка,

Как эпоха Гомера,

Голых героев водить

Против голых богов.

И в корабли,

Чтоб остойчивость приумножить,

Грузят положенный им балласт...

Точен радар, и реактор могуч,

И все же

Легкость «Кон-Тики»,

Как юность, преследует нас.

1964

ПЕЙЗАЖ

Здесь – старина: все тот же сумрак древний,

И через пруд мосток скрипучий, хрупкий,

И вьет дорога наледь санных лент,

Но, как ряды реторт, стоят деревья,

И сучья, как неоновые трубки,

И тишь, как если б шел эксперимент...

И никуда не денешься! Со всеми

Или один, в пустыне и в толпе –

Не время нас несет! Мы носим время

В самых себе. Всегда в самих себе.

1964

ДЕМЕТРА

Ворочает,

грузит,

швартует Керчь,

Рыбным пропахшая ветром,

Громко мешает

мову и речь...

А рядом

живет

Деметра.

Слепенький склепик.

Грунтовых вод

Липкость.

И свод в два метра.

Тьмущая темень.

И в ней живет

Две тысячи лет Деметра.

Рушились царства.

И кровь... что кровь!

Рождались и сохли реки...

…И ни прозваний, ни мастеров,

Одно безусловно –

греки.

А люди идут:

нужно это и то,

Семечки сыплют щедро,

И кого ни спросишь,

не знает никто,

Что рядом – во тьме –

Деметра...

Блик, керосиновое кольцо

Гладит

осклизлый камень,

И возникает

ее лицо –

Голубоватый пламень.

И проникает

из темноты

В вас сквозь тупую сырость

Свет совершенства,

вздох доброты,

Гения

вечный

вирус…

А люди спешат,

вот и мне спешить:

Дел набралось – несметно...

Но, знаете,

много отрадней жить,

Если живет Деметра.

1964

СУХОПУТНАЯ ПЕСЕНКА

День, как холст, натянут туго-натуго,

Натуго...

Море неподвижно и покато,

Дремлет, как трава, дождем примятая...

И ползет флотилия куда-то.

Куда-то ...

На спины дымки закинув синие,

Синие...

Чуть видны, бумажных не крупнее,

Движутся, как гуси за гусынею, –

В линию ...

Шеи тянут, смотрят, что за нею,

За нею,

За водой?

Сухопутной завистью снедаемы,

Завистью...

С берега глядим из-под ладошек

За предел. Но обнаружить дальнее,

За чертой лежащее не можем.

Не можем ...

1964

* * *

У времени всегда свои любимчики,

Оно на редкость щедро к фаворитам.

Но время – день. Года уже забывчивы.

А век, посмотришь, все перекроит он.

История не часто блещет верностью

В пристрастии к задаренным и толстым –

Распятых на голгофе современности

Она купает в нежности потомства,

Которое и круто и запальчиво

С живыми, в подведении итога, –

Взрезает высь ракетами Кибальчича

И плачет над безумием Ван-Гога.

1964

* * *

Зима вольготна, нет в ней срочности.

Все снег у выхода и входа,

В зиме есть ощущенье прочности

И продолжительности года.

Как будто выключены счетчики,

Закинуты секундомеры…

А лето – гонит, четким прочерком

Отсчитывает час и меру.

Сирень погасла... Сено сушится...

Жасмин закапал лепестками ...

Жужжит волчок. Все шибче кружится

Земля. И – только свист над нами!

1964

ПРЕДЧУВСТВИЕ

Тьма дышит в лицо

пересохшей полынью,

У ног металлически звякают травы.

Степь с памятью сходна.

Нахлынет, отхлынет...

И нет на нее

ни суда, ни управы.

Стоишь...

Где-то рядом – усмешка верблюжья,

А сзади, за сумраком, –

шорох орлиный...

И горько томит тебя

запах полынный

Печалью старинной

и мягкостью южной ...

И ждешь.

И живешь в предвкушенье восхода,

Пространства, начала –

молчанью подвластен.

А степь – как стихия.

А степь – как свобода.

И странно тревожит

предчувствие счастья.

Предчувствие счастья –

опасная штука!

Бессонная, цепкая,

власть – не примета.

Дыханье спирает

внезапно и туго,

И держит, и тянет,

и гонит по свету.

Предчувствие счастья...

Не бойся, однако:

Все – хуже него!

Подымайся по знаку.

…Еще на губах моих

привкус полынный,

Я слышу,

как тренькают поздние травы,

Степь с памятью сходна –

нагрянет, нахлынет...

И нет на нее

ни суда, ни управы.

1964

* * *

Как страшен день без тени, без следа,

Бесхитростный, как подтвержденье правил,

Который не придумал, не прибавил,

Звезд не сорвал. Расстрелян без суда.

Сквозной, как прочерк. Прожит –

сутки прочь!

И за живых ему схватиться нечем ...

Ни замыслом, ни строчкой не отмечен,

Вот он глядит, переходящий в ночь,

Верхушки мнет остатками огня

И правосудья требует с меня.

1964

ПРОСТОР ЦЕЛЕБЕН...

Простор целебен.

После тесноты,

В которой слишком много

Значишь ты,

Полезно обретение масштаба

Ценой самосвержения хотя бы.

Кто ты такой

Пред гудом этих вод!

Не нервничай.

Пройдешь – и все пройдет.

О, как ты мал, недолог, уязвим...

Как ширь земная

Льнет к стопам твоим.

Вновь 23-е сентября!

День равен ночи. Равноденствие.

Как действие противодействию

Равно, заре равна заря,

Правь, 23-е сентября!

Меж тьмой и светом равновесие,

По-братски тишь и гладь творя,

Природа все сочла и взвесила,

И 23-е сентября

Не просто равно – благоденствие...

Но странное взаимодействие

Высот и недр гнетет моря

Под 23-е сентября:

Валы растут, вскипают, рушат,

Глубь рвет и топит якоря...

Противоборство вод и суши –

Шторм – 23-е сентября!

Сошлись в упор две рати равные,

Две неуступчивости главные,

Две воли, два календаря.

Все 23-е сентября

На максимуме напряженье.

Над нами. В нас. Но, верь, не зря

Свет отступает без сраженья...

Ночь. 23-е сентября.

Судачат, карту жмут, распарясь,

Воркуют под спидольный гром...

И жив ли он, тот бедный парус

В тумане моря голубом?

Который счастия не просит,

Который столько лет в пути...

Все ищет бурь, все свет возносит,

Все нас надеется спасти.

Вот это – дольче фарниенте?

Бездельное битье баклуш,

Окаливанье спин и душ –

С трудов и стуж прямая рента!

Прощай, морская пустота

И пляжная лапша по краю,

И весь расхожий слепок с рая,

Где с боем взяты все места.

И ты, не глянувшая наземь,

Сюрю-кая, где камни стары,

Как бородатые татары,

Окаменевшие в намазе.

Прощай, нарядная земля,

Где все светло и несерьезно,

Где только зяблик стонет слезно

Над белой зыбью ковыля.

Заметались в горах

Длиннохвостые тени,

Рыжий бес заплясал

По эвксинским камням,

Жестяной перезвон

Пересохших растений

Возвестил панихиду

По отжитым дням.

Был сентябрь этот штилем,

Спокойствием света,

По дымящимся щелям

Синеющей тьмой...

И казался совсем

Не продлением лета –

Продолжением жизни самой!

А море было синим. Вопреки.

Дождям в горах, московской стуже ранней

Вовсю цвели цветы на побережье.

И море было синим. Как всегда.

Сначала, одарившее теплом,

Оно мне показалось утешеньем,

Прибежищем озябших, воплощеньем

Сочувствия. Но с каждым днем все больше

Слепящая торжественная ширь

Цвела неуязвимым безразличьем...

О, гордость очень малых величин!

Когда потом сквозь вопли и хоралы

Ста непогод и сквозь оцепененье

Продрогших и примолкших расстояний

Пыталась я блаженный гул его

Восстановить, – то, чуждое страданью,

Представилось мне море очень синим

И если не враждебным, то чужим.

1964-1967