Бьют часы | irina-snegova

БЬЮТ ЧАСЫ

* * *

И вновь нога в живом, в зеленом тонет,

А высь неизмерима и пуста.

И снова, как цыганка по ладони,

Я ворожу по линиям листа.

Весне гадаю... Тополю гадаю...

Вы захотите – вам узнать берусь...

Одну судьбу я только не пытаю –

Свою. Не тороплю ее. Боюсь.

1965

* * *

Был старый сказочник

добрей

Своих печальных сказок

И в мир

царевен и зверей

Внес складный смысл развязок.

Всем посулил

сто лет в обед,

Приняв, что люди –

дети...

Но, говорят,

за много бед

Тот сказочник в ответе:

За то, что ты – не день, не год, –

Как шавку, правду гонишь,

Вот-вот он

лебедем

взовьет,

Твой квелый нескладеныш...

Или вон тот смешной рассказ –

Ведь он один виною! –

Что в разных землях,

в разный час

Металось за стеною:

– О, время голых королей!

Край хитростных младенцев!

Куда

от тупости твоей?

Ох, никуда не деться...

Безбожный выдумщик!

Все – в нем,

Обман возведшем

в принцип!

Вот так весь век теперь и ждем

Своих принцесс и принцев…

И чуда алчем!

А его

Небось и нет на свете...

Совсем?

Нигде?

Ни одного?

Читайте сказки детям!

Скорей! Не мешкайте!

Скорей!

Без чуда – как без глаза...

Был старый сказочник

мудрей

Своих веселых сказок.

1965

РЯБИНА

В продрогшем лесу, как жаровня,

Стоит она, угли держа,

И смертной тоскующей кровью

Теплеет чащобная ржа

Вокруг. Дан и ей ненадолго

К людскому приравненный век –

Куда там! Рябина – не елка,

Чтоб время сдувать, словно снег,

С колючек, смиренно и жутко

Мечтающих лишь об одном –

За тысячу лет хоть на сутки

Рябиновым вспыхнуть огнем!

1965

Ф. Т.*

Был поэт неуверен в себе

И поэтому, только поэтому,

Не отважился удаль поэтову

Предпочесть осторожной судьбе.

Ну, а если б он знал, если б знал

(Он, стихий осязавший смятение),

Что над цензорской визой склонял

Неприметную голову гения, –

Не брести бы ему, не брести

Вечереющим днем в глубь столетия,

По законам российской поэтики –

До полудня б свинец обрести.

* Так подписывал свои стихи Ф.Тютчев

1965

* * *

Сперва живем, не замечая будто

Мы, маленькие, тела своего.

Потом, прозрев, осознаем как чудо

И силу, и красу, и власть его.

И выжимаем скорость в жажде риска,

Грехи ему прощаем – жить так жить! –

Пусть изменяет всем, не примем иска

(Нам только б не спешило изменить!),

А как пойдет – зовем врачей, решая

Пилюлями неверность побороть...

Но с каждым днем, все меньше утешая,

Все больше нас печалит наша плоть.

И под конец, поверив превращенью,

Живем, враждебны телу своему,

К себе самим скрывая отвращенье

За бесполезной жалостью к нему.

И только дух, ожесточенный в знанье,

Напрягся весь – в виду не наших лет,

А будущих – причуда мирозданья,

Истаявших миров посмертный свет.

1965

* * *

И солнце льнет сквозь лес. Из всех прорех.

Жасмин кадит. Бьют травы по плечу.

Вот это звали: непрощенный грех–

И грех роптать. И все-таки ропщу?

1965

* * *

Я живу,

Как в тридевятом царстве.

Как на дне морском,

Живу в горах.

В окнах вид

Баварский и швейцарский –

Сонмы листьев, камня мшистый прах.

В окнах городок

Из братьев Гримм.

Голубой в утрах туман

Над ним,

По ночам стеклянный зов

Часов,

Капающий с башен

В темь лесов,

В островерхий черепичный сон,

В мир ундин,

В стоячий пруд времен.

Тролли, эльфы,

В чащах вздохи лешего ...

Благодать!

Не скажешь на словах ...

…Будто в этом городе

Не вешали

Малых и безвинных

На столбах.

1965

* * *

Минуло. Не было – и нет.

Остыло. Рук не отогреть.

Но и сегодня, как на свет,

Мне больно на тебя смотреть.

1965

* * *

Литературу делают волы.

Жюль Ренар

Литературу делают волы.

Столпы искусства все как есть – поденщики,

Ломовики. Рояли и столы,

Резцы, мольберты – эк, вы тяжелы,

А горки круты... Но крушат их гонщики,

Летящие на высших скоростях,

Освистанные пулями и птицами,

Они рулят до ломоты в костях...

И суть не в том, что сыщется пустяк,

Чтоб в трех шагах от финиша разбиться им.

Разбиться – пусть! В ярме сломить хребет!

Но блуда не творить с холстом и словом!

Сто раз пропав, лететь на красный свет

И брать подъем с отчаяньем воловьим!

1965

* * *

Что это –

Вьюга над городом?

Мокрая, безобразная...

А листья – как флаги,

Которые

Забыли убрать

После праздника.

И рвется зеленое,

Свежее

В белой клубящейся темени ...

Всему свое время!

А ежели

Нет у вас более

Времени?

1965

* * *

Я люблю эту улицу

Вечером,

Ближе к ночи.

А в реве дня,

Вся всклокочена,

Переверчена,

Мчится улица

На меня.

Самосвалов

Порожним грохотом,

Ста надсадных сирен

Вытьем.

Дребезжащим, визжащим

Хохотом

Тормозов

Над моим плечом.

Я люблю эту улицу

Вечером,

Только в самую поздноту,

Чтоб умытый асфальт

Отсвечивал

Красным, рдеющим на лету.

Чтобы липы ступали

Около

Чуть покачивались листы,

Чтоб далекое,

Ох, далекое,

Проступало из темноты.

Чтобы те,

С кем не будет встречи нам,

Как живые,

Все шли и шли…

Я люблю эту улицу

Вечером.

Фонари бы скорей

Зажгли!

1965

БАЛЛАДА О МУЗЫКАНТЕ

Я странствую, хожу-брожу,

Живу игрой на дудке

И оттого принадлежу

К тем, чьи легки желудки.

Я ростом мал. И ввысь двора,

Как из глубин колодца,

Моя нехитрая игра

До ваших крыш несется.

Вон кто-то крикнул: «Молодец!»

А кто-то: «Голодранец!»

А кто-то заорал: «Малец,

Сыграй веселый танец!»

А где-то пискнули: «Лови!»

И шлепнулась монета,

А где-то: «Мальчик, о любви!»

А где-то: «Нет, не это!..»

А рядом, где чадит треска

И зло гремит посуда,

Со звоном – хлоп: «И так тоска!

Давай чеши отсюда!»

Я и хотел повеселей,

Старался, но случайно

На странной дудочке моей

Выходит все – печально.

И я пошел, покуда цел, –

Не первый, не последний...

Иду... Мой путь тягуч и бел,

Как луч звезды соседней …

Но, ох, как трудно мне шагать:

Тревожусь третьи сутки –

А вдруг вам будет не хватать

Моей протяжной дудки?

1965

О ЛЮБВИ

Любовь - любви не ровня, не родня,

Любовь с любовью, боже, как не схожи!

Та светит, эта жжет острей огня,

А от иной досель мороз по коже.

Одной ты обольщен и улещен,

Как милостью надменного монарха,

Другая душно дышит за плечом

Тяжелой страстью грешного монаха.

А та, иезуитские глаза

Верх возводя, под вас колодки ищет...

А эти?.. Самозванки! К ним – нельзя!

Разденут, оберут и пустят нищим...

Любовь – любови рознь. Иди к любой ...

И лишь одной я что-то не встречала –

Веселой, той, какую нес с собой

Античный мальчик в прорези колчана.

1965

В ДОЖДЬ

Я задремала, лежа на террасе,

И вдруг очнулась. От шагов.

Входили

Две женщины и девочка.

Сначала

Шла женщина в костюмчике в обтяжку

И девушка –

колен касались косы, –

За ними вслед девчонка лет семи,

Веснушки на носу ее плясали,

Смеялись желто-пегие глаза.

Вскочила я:

– Пожалуйста! Садитесь.

Чем я могу? Какой, однако, дождь...

– Мы от дождя... –

И сели. За квадратный

Наш старый стол.

– Озябли? – я спросила. –

Быть может, кофту девочке?

У дочки... –

Они смотрели молча:

– Знаешь нас? –

Я узнавала и не узнавала.

Фу, что за черт! Все сразу?.. Было что-то

Знакомое во всех троих – по снимкам? –

И в девочке, болтающей ногами,

Совсем как дочь моя,

и в той нарядной, –

Какие косы, и глаза, и профиль!

(А я-то убивалась: нос картошкой!..)

Горда, пожалуй ... Слишком молода...

Я ей кажусь смешной, неэлегантной –

Вон-вон в глазах насмешек рыжих искры.

Иль, может, просто карий цвет такой?..

А женщина, чуть розова помада, –

Устала, что ли? –

дышит тяжелей.

И мягче взгляд. От девочки в ней – больше,

А девушка ей словно бы чужая.

И странно, что они пришли все вместе,

А ведь едва знакомы меж собой...

– Зашли обсохнуть?

Чаю, может, чаю?

Тебе, сластена, может быть, конфету? –

И я схватила вазочку – конечно,

Грильяж любила я. – Бери, бери! –

Но, боже мой, зеленые бумажки

Шуршат, шуршат, но ничего в них нету.

Должно быть, дочка в шутку (дети, дети!)...

– Ну не печалься, девочка! –

И я

Мну и швыряю чертовы бумажки,

А девушка хохочет мне в лицо

И треплет кос волнистые развивы

– Не огорчайся, –

женщина сказала,

Тряхнула рыжеватой головою. –

Озябла?

Нынче пасмурный июль.

Мы – так зашли... не дождь...

чтоб не скучала,

Наведались. –

Но скрипнула калитка,

И женщина в какой-то серой кофте

Степенная и тихая вошла.

-Ну, наконец нашла! –

она сказала

И медленно к ступенькам подошла.

Она была, пожалуй,

мне понятней

Их всех. Яснее. Я пошла навстречу

И уступила место и платок.

– Согрейся, на! Сейчас вина поставлю,

Каких-нибудь консервов разыщу. –

Но – черт – под сургучом пуста бутылка,

В консервных банках (целых три мы вскрыли!) –

Смешно – опять все та же пустота!

И тихо стало вдруг.

И не болтала

Ногами больше девочка в веснушках,

Не теребила пышных кос гордячка,

И женщина чуть рыжеватой прядью

Не встряхивала мягко.

Все они

Испуганными, схожими глазами

Впились в нее, пришедшую внезапно,

И ужас их

был явен и велик.

А в сущности, что страшного?

Пожалуй,

Она вблизи скорее моложава,

На мать мою похожая лицом.

И тут она сказала:

– Ну, спасибо,

Теперь идите все. Я лягу спать.

Устала. Только вы ко мне почаще

Наведывайтесь, милые мои... –

Платок был теплым, мягким,

но, должно быть,

Меня знобило. Он не грел меня.

Спала ли я

иль вслед себе смотрела?..

А дождь все шел. Сто лет без передышки,

Казалось, шел он, старя все вокруг.

1965

* * *

Друга предал друг.

За пшик. За хлам.

Тот ему: «Иуда!»

В пропасть лестницы...

Но швырнул серебреники

В храм

И с тоски Искариот

Повесился

Два тысячелетия назад.

А прощенья нет и нет

Покуда.

А пролеты

Все еще гудят –

Двадцать сотен лет

Вослед:

«И-у-у-да!»

1965

* * *

Маленьким мальчикам

я посвящаю стихи,

Маленьким мальчикам –

тем, что умны и лихи,

Маленьким мальчикам, -

тем, кому брать и вершить…

Этим и тем еще,

коим не выпало жить.

Маленьким девочкам

я посвящаю стихи,

Маленьким девочкам. –

тем, что востры и тихи

Маленьким девочкам. –

тем, кому звать и рожать…

Этим и тем,

коим более нечего ждать.

Часто смотрю я

в глаза стариков и старух.

Странно: я мальчиков, девочек

вижу вокруг…

Мир, если очень вглядеться,

подобен двору –

Вечно играет

все в ту же, все в ту же игру.

Мальчики, девочки…

Им бы побольше тепла…

Вот и хотела я.

Только, боюсь, не смогла.

1965

Я ЖИЗНЬ СВОЮ СЛЫШУ...

Бьют часы...

Как батюшка, слышу, как падре,

Сквозь дремь исповедный рассказ,

А вижу, – как школьница кадры

Из ленты, нелепой сейчас.

Не так все! Всю жизнь бы иначе!

Ошибки на каждом шагу...

Смотрю. Не смеюсь и не плачу.

И только уйти – не могу.

Пишу стихи.

Как на себя доносы,

Как слабый враг

На сильного врага.

Молчи, строка!..

У, дьявольская осень,

Доводит только даром

До греха...

Наверно, от нее

В тебе такая

Тоска

И тяга

К моему теплу.

Я не перечу

И не потакаю,

Я слушаю,

Как хлещет по стеклу.

Глядишь исподлобья –

Ошибки... уроки...

А платим – любовью:

Мы все на оброке.

Свет глаз! Я знаю этот свет,

Томящий, ждущий ... Средства нет

Укрыть от притяженья взгляда,

Того, что вдруг в какой-то миг

Возник и в кровь твою проник,

Сквозь все, сквозь всех...

Спасать?

Не надо!

Глаза ... Которые нас жгли

Мужской любовью, женской злобой ...

Глаза – в упор, как охлест «пли!»,

А что от вас спасти могло бы?

Глаза, гляделки, зенки

Сквозь щели и лазейки,

Зрачки-жучки,

Зрачки-рачки...

Идем скорей –

кишат зрачки!

А на деле, на практике

(Убеждаюсь все более) –

И сраженья характеров,

Наших воль и безволий,

И сверженье святынь

(Неподвластен теперь я!),

И скрещенье гордынь –

От простого неверья

В безобманную суть

Слова, взгляда, движенья, –

От боязни хлебнуть

Хоть глоток униженья.

По-детски голову пригнул –

Что слушаешь, угрюм и тих,

Как замирает дальний гул

Последних праздников твоих?

И боже нас оборони

От ревности к тому,

В чем силы

Уж нет давно,

Но –

Не брани,

Ту, что была,

И то, что – было!

Не потому, что и меня

Ты так же зачеркнешь, черня,

Не потому... Но –

как холуй –

В лицо бессильному

Не плюй

И раболепно

Не кади

Тому, чей верх,

Что – впереди!

Ох, как бы я

вдоль всех дорог

Поначертала:

Спрячьте порох –

Тем,

Кто часовен не берег,

Не будет

В будущем

Соборов!

С глаз долой –

Из сердца – вон!

Злой,

Но правильный

Закон.

А когда б не он, не он,

Уж давно бы

Сердце – вон!

Так медленно ложится снег,

Как будто на экране.

Как будто не двадцатый век,

А Русь при Иоанне,

Где в сумерках глаза волков

И страхи на рассвете,

И сколько изойдет веков,

Пока нам жить на свете!…

1965

* * *

Есть день –

Нас неподвижностью казнит.

Наступит и заслонит

Гул вчерашний.

Неужто это ты

Взрезал зенит

И схватывался с морем

В рукопашной?

Неужто это мы летели –

Мы! –

То по прямой,

То круче карусели,

И горы, как согбенные дымы,

Над горизонтом розовым

Висели?

А нынче жмет нас

Каменная тишь,

И неподвижность стен

Несокрушима.

И ты молчишь...

Но ты рывок таишь,

Как до отказа сжатая

Пружина!

1965

* * *

Боже, как они мелькают,

Эти весны, эти зимы!

Снова вьюжит, снова тает,

Снова мимо, мимо, мимо...

Разъяренный кросс по кругу,

Марафон необратимый, –

Друг за другом, друг от друга;

Поворот – и снова мимо...

И, наверно, взлет спирали

Был бы вовсе незаметен,

Если б век не проверяли

По деревьям и по детям.

1966

* * *

Бьюсь как рыба об лед,

Как припадочный

Об стену...

Все пройдет?

Все пройдет!

Все прошло уже,

Собственно...

Но когда зацветет,

Заклинаю и верую –

Все придет,

Все грядет,

Было только преддверие!

1966

* * *

С младенчества вошло оно в меня,

Соседство катастрофы, охлест вскрика, –

Я не страшилась грома и огня,

Я вздрагивала в сумерках от скрипа.

Пугалась опозданий – не дойдет!

Не доверяла спящим: ой, не дышит!

Вся прочность и устойчивость вот-вот,

Казалось мне, падут, взломав затишье...

Жизнь подтвердила правоту мою

С одной поправкой, с уточненьем малым:

Обвал висит, мы где-то на краю,

Но мудр пренебрегающий обвалом.

Философ... Я завидую ему

И…вглядываюсь в скрипнувшую тьму.

1966

* * *

В дебрях частностей,

Сквозь эпоху,

Плачу, падаю и пою,

Я тащу ее,

Нескладеху,

Жизнь несклепистую мою.

В гору, волоком, несуразно...

А мерещилось

Сквозь года,

Чтоб беда не в беду,

Чтоб праздник,

Чтобы небо, чтобы вода...

Ох, в беду!

Так и ходит тенью,

Камень – сплошь,

А укрытья нет...

Как он пахнет травой весенней,

Зацветающий

Белый свет!

1966

* * *

И встаешь,

Как с лезвием под ложечкой.

Как с иглой проглоченной,

Живешь...

Говорят,

Что так нам и положено,

Что искусство без страданья

Ложь.

Говорят,

Лишь незаемной мукою

Обессмертит пишущий

Строку...

Но не много ль на одном веку?

Умудрите радости наукою…

Ах, как я прошу

Простого дня,

Тишины,

Сходящей на меня,

Медленных минут

Отдохновения...

Лишь они даруют

Вдохновение.

1966

* * *

Господи, какое удовольствие,

Скинув кладь, лежать в траве разиней!

Разделяя синее спокойствие,

Быть в распоряженье этой сини.

Плыть в ней, расплетаясь вширь волокнами,

На манер сквозной небесной пряжи,

Чтоб казалась малой и далекою

Плечи натрудившая поклажа.

1966

ПРИ ЧТЕНИИ «ПЕРВОРОДСТВА»

Л. Мартынову

Марка типографская краска,

И клеек еще ледерин.

Но – книга распахнута:

«Здравствуй!» –

Друг другу

Мы с ней

Говорим.

И меркнут

Гримасы уродства

И вопли в стихающем дне,

И острое чувство

Сиротства

Почти пропадает

Во мне.

1966

* * *

Приснился бы! Хоть мельком, в кой-то раз...

Как странно явь господствует над снами,

Что снятся нам обидевшие нас

И никогда – обиженные нами.

Из гордости... Не снятся нам они,

Чтоб нашего смущения не видеть…

А может быть, чтоб, боже сохрани,

Нас в этих снах случайно не обидеть!

1966

* * *

Сентябрь разъял зеленый цвет,

Разъединил его усилья –

Наполнил ели дымной синью

И красной сушью бересклет.

И рыжее разнообразье

Пустил по склонам вразнобой,

Живи и знай: твой главный праздник,

Твой высший день – в тебе, с тобой,

Внутри тебя возможность эта –

Однажды, пусть в конце пути,

Вдруг вспыхнуть непохожим светом

И жаром в небо изойти.

1966

* * *

И вины их нет

В том, что розов цвет

Их пузатых щек,

А успех – не в счет.

Просто мягок хлеб,

Просто легок вдох,

Просто мимо идут грома...

Это – Бах ослеп,

И Бетховен оглох,

И Федотов сошел с ума.

1966

* * *

Ты в поля отошла без возврата,

Да святится Имя Твое!

А. Блок

Мне помстилось: в столетьях разубранных –

Сбор кумиров, стеченье возлюбленных,

Сход восславленных медью гекзаметров,

Съезд в терцины запаянных намертво,

Слет подъятых железными ямбами

И верлибрными дифирамбами...

Это было, скажу я вам, зрелище,

Резь в зрачках от него и теперь еще.

О, хитоны в ряду с кринолинами,

Дульцинеи в соседстве с Кориннами,

Голизна меж монашьими модами...

О, надменность увенчанных одами!

Всех со всеми! Блондинок с брюнетками,

Вхожей в эпос с воспетой сонетами.

А вопрос, к рассмотренью предъявленный, –

Чей певец был главней и прославленней.

Шум, шуршанье, насмешек скрещение...

Сильный пол был представлен там менее –

Малой стайкой, меж дамами кружащей.

От маркиза до наших совслужащих.

Счет побед вперебой с анекдотами...

О, случайность увенчанных одами!

Сколько было истрачено гения,

Чтоб увидеть их в чудном мгновении,

Чтоб зажечь возле лба неприметного

Белый обруч свеченья бессмертного,

Чтоб неслось сквозь житье-забытье:

«Да святится Имя Твое!»

1966

* * *

Наверно, это возраст:

Все смирней

Я радуюсь весне

И благодарней,

И к тварям малым

Нежностью

Томлюсь.

Должно быть, это возраст:

Прежде мне

Исход осенний

Был родней

Начала,

А птиц я –

Так совсем не замечала.

1966

* * *

Помню, где-то в дебрях детства

Я мечтала в горький миг,

Я придумывала средство

От напастей-зол моих.

Заведу себе собаку,

Может, будет этот пес

Понимать меня по знаку,

Тосковать по мне до слез.

Наперед все будет видеть,

Ляжет, вежливый, у ног,

Чтоб вовек меня обидеть

Лишь бы кто зазря не мог.

С той поры чудной и милой

Столько зим и столько лет,

Столько было, столько сплыло...

А собаки – так и нет.

1966

* * *

Поет казах, качаясь на верблюде.

Про все поет, что встретится, казах.

Метнулся беркут. Свод в грозовом гуде.

Звезда погасла или свет в глазах?

Жар выжег степь ... Старик, молись о чуде!

Сплошь сушь, но вон – трава, струя – держи!..

Уметь бы так, как этот, на верблюде,

И петь про все, и видеть миражи!

1967

* * *

Хочу дождя,

Хочу с грозой,

Чтоб разрядило,

Захлестнуло,

Чтоб раскололо,

Полоснуло,

Шарахнуло.

Прямой, косой

Чтоб рухнул дождь,

Литой как град,

Наотмашь. С маху.

В чад и смрад.

Чтоб бог всю ночь

Палил из пушек

Небесных. Сверху.

По удушью,

По засухам и сухостоям.

Молчит...

Прогневали? Не стоим...

Хочу дождя!

1967

* * *

Похрустывают косточки минут

Под сапогами бешеного дня.

Потрескивают. Будто хворост мнут

В печи, за створкой, щупальца огня.

Позвякивают. Мимо. Как дожди.

Посвистывают. Как песок из рук.

Покалывают. Мелко. Как в груди...

Но день велик. И в нем есть главный звук.

И если жить, так надо жить, как Крез.

Немерено. Наотмашь. Не в обрез.

Так и живем... Но вдруг ожжет, как кнут:

Похрустывают косточки минут.

1967

ПЕРВОЕ АВГУСТА

Ты вернулся на землю,

прославленный месяц,

Ты пришел – дай-ка я на тебя посмотрю.

Ба! Рябины в огнях.

Сад тяжел и развесист.

Лес и щедр и богат.

Все – как должно царю.

Свет, особенный, – тих.

И не все ж куролесить

И слепить.

И до хрипа

рыдать на зарю...

Ты вернулся,

мой строгий, из месяцев – месяц,

Подойди,

дай я в очи твои

посмотрю.

Узнаю. По достоинству

в каждом изгибе.

По величию

в каждом зеленом кивке.

Это ты,

Все в тебе – благодать.

Не погибель.

Так уж ярок твой стяг на высоком древке!

Это ты.

Как тебя дождалась

нелегко я.

Снизойди.

Вразуми.

Отведи от беды.

Обучи меня поздней науке покоя

И подвигни,

и благослови на труды.

Все мечусь и мечусь.

Каблуки мои месят

По дорогам сует только слякоть да снег...

Ты вернулся,

всесилья и мудрости месяц,

Осени, укрепи

мой оставшийся век.

Все не просто.

Вон сколько их, злобы и спеси!..

Чехарда несуразиц,

как пляска чертей...

Ты вернулся.

Спасибо.

Пусть месяц, лишь месяц –

Тридцать дней мне блаженствовать

в славе твоей!

1967

ГРИБНОЙ СУП

И чему там учить (научи!) –

Ну, грибы перед сном намочи,

Утром (ты ж не мадам Бовари) –

Раньше встань да часок повари.

А как вспухнут, лови да кроши,

Да с морковью и луком туши;

Да опять повари, да прибавь

Корку сыра к ним вместо приправ.

Всыпь перловки (а нет – геркулес)...

Ух, как пахнет твой суп! Будто лес.

Напоследок картошки подрежь,

Да смотри, только ложки не съешь!

А сметаны-то ты припасла?..

Брось, поклажа боится осла,

Жизнь уйдет? Ну, не хнычь, ну, не ври!

Ах, мадам, ах, мадам Бовари!

Чьи мечтанья? Какая любовь?

Мясо бей да жаркое готовь!

1967

В СУМЕРКАХ

Скудеет, немеет –

Явь сходит на нет...

Но сумрак имеет

Свой, сумрачный, свет.

В нем – чахлом и грозном –

Край сосен и мхов

Стал бронзой

В зеленой патине веков;

Стал сизым бескровьем

Старинным литьем;

Забытым надгробьем

Над чьим-то бытьем;

Стал пустошью долгой,

Землей без примет,

Химической колбой,

Где воздуха нет.

Но купол надколот,

Высь в прорезь глядит;

Поверженный колокол,

Тронь – загудит...

Сквозь черные ветки

Смотрю в темноту,

А видно – как редко

На полном свету.

1967

* * *

Тучки небесные...

М. Лермонтов

Округлые, зубчатые,

Скользят вне всех толкучек

Племянники внучатые

Тех знаменитых тучек.

В них – те же Альпы белые

И отблеск желтых Азий,

И так же все нет дела им

До наших несуразий.

До важностей, до тяжестей,

До крайностей в нелепом

(Ведь это так, лишь кажется,

Что мы на равных с небом!).

И что им Курск иль Триполи,

Сон грешниц, стон монашек,

Как не было им прибыли

От славы дедов наших.

Но многих совершеннее

И тоньше их наука:

Движенье – в утешение

И прадеда и внука.

1967