ИРИНА СНЕГОВА    официальный сайт

ФЕТ

 

Фет Афанасий Афанасьевич. Офицер, помещик, кре­постник, реакционер. Запомните: махровый. И конеч­но, «Шепот, робкое дыханье, трели соловья...» — об­разец пустословия. Позор русской литературы. Это из школы.

 

Я пришел к тебе с приветом,

Рассказать, что солнце встало,

Что оно горячим светом

По листам затрепетало...

 

Это — из детства. Из начала. Это мама будит меня. Это веселый свет на целый день и надолго.

 

Двойственность Фета:

«Даже в том случае, если знакомство это основано только на «Воспоминаниях», может казаться, что имеешь дело с двумя совершенно различными людьми, хотя оба они говорят на одной и той же странице. Один захватывает вечные мировые вопросы так глубоко и с такой ши­риной, что на человеческом языке не хватает слов, кото­рыми можно было бы выразить поэтическую мысль, и остаются только звуки, намеки и ускользающие образы, другой как будто смеется над ним и знать его не хочет, толкуя об урожае, о доходах, о плугах, о конном заводе и о мировых судьбах. Эта двойственность пора­жала всех близко знавших Афанасия Афанасьевича» (статья Д. Церетелева «А. А. Фет как человек и как ху­дожник»)[1].

 

Но опять этот «шепот», подумать,— всего-то и «роб­кое дыханье». Забудьте безумца Герострата. Не читайте Фета! Это из курсов русской литературы...

 

«Робкое дыханье» — фетовская лирическая дерзость, покорившая Толстого. Робкое. Кто прежде соотнес бы робость с дыханьем! А затем так широко, с тем особен­ным, щемящим волнением выдохнул, не завершая: «И за­ря... заря...» Та, долгая, невозможная, которая в эту пору только притухает, чтоб скоро снова заняться. То дыхание, которое через сто лет отзовется в бунинском «легком ды­хании». Впрочем, его тоже, было время, советовали за­быть.

 

Афанасий Фет. Предмет насмешек потомков, еще бо­лее— современников. «Правьте, как найдете нужным,— просил Фет,— чтоб годно было печатать». И правили. Как правили! И Дружинин, и Некрасов, и Тургенев. Чи­стили кто во что горазд. И нет возможности восстано­вить, как было. До изуродования. До приглаживания. До смирения дерзости. Смелейший, своеобразнейший Фет на века отредактирован Тургеневым, так сокрушав­шимся, что бог не дал ему поэтического дара, за ко­торый он готов был, не задумываясь, отдать всю свою прозу.

 

«Фет так плохо пишет, что ни один журнал не берет» (Григорович). Бедные современники! Как это фатально не дано им осмыслить современное. А знаменитое писаревское (об издании собр. соч. 1863 г.): «Когда-нибудь это издание пойдет на заворачивание сальных свечей, поше­хонского сыра, копченой рыбы и только тем, может быть, принесет собой хоть какую-то пользу». Уже нет в России тех сальных свечей, нет, по правде сказать, и той копче­ной рыбы, да и Писарева читают, осмелюсь заметить, ес­ли кому по специальности. А Фет звучит первозданно и все еще неожиданно, удивляя дерзостью несопоставимых еще недавно соединений, открытиями, открытиями. Да­ром, что пользовались ими уже многие поколения поэтов, что влияние его на лирику XX века — огромно.

 

Фет Афанасий Афанасьевич. Мученик анкеты. Тог­дашней. Жертва «комплекса происхождения». Впро­чем, редко кто в русской литературе не был его жерт­вой.

 

То — зачем из татар, то — зачем незаконнорожден­ный, то — почему из немцев. Отчего не аристократ (Пуш­кин); зачем аристократ (Толстой), почему не богат (Достоевский), для чего богат (Некрасов). Вариантов тьма. Довольных — не было. То — не тот отец (Лер­монтов), то — не та мать (Тургенев), и так до бесконеч­ности.

 

Но бедней всех Фет. И незаконнорожденный: рожден за два года до женитьбы родителей. И не дворянин. И не Шеншин. И вообще отец не доказан. И какая кровь? И кому какое дело до Шеншина, и кому ты нужен, и ка­кая кровь!.. Кто лучше-то о русской природе написал, чем Фет, бедный Афанасий Афанасьевич, тучный старик с кудлатой библейской бородой...

Фет... Я погибала. В тесной и тусклой больничной комнате, где смрад и боль и то крайнее унижение духа, на которое обрекает его безнадежно страждущая плоть. Надежды не было. И страшно из всего читаемого звучали в моих ушах, не сокрушая, не утешая, возвышая, строки Фета.

 

Не жизни жаль с томительным дыханьем!

Что жизнь и смерть. А жаль того огня,

Что просиял над целым мирозданьем.

И в ночь идет, и плачет уходя.

 

Я не пла­кала.

 

Я повторяла то шепотом, то молча. Прямо как закли­нание, слова эти, гениальные строки, написанные в пред­чувствии смертной тоски, исполненные бессмертного ве­личия. И словно ощущала само мироздание и свет, мой свет, над целым мирозданием просиявший! И верила в него и почти сквозь беспамятство слышала их. Строки эти Фета. Как я люблю их.

 

1  К вопросу о двойственности художника: Пушкин сказал о «притворной личине порочности« у Байрона.

     «Пушкин прикидывался буйным развратником — умышленно». П. Бартенев.